«Опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня, никого у вас нет…»
Нашим царям не повезло с историческим пиаром. От «Конька-Горбунка» до «Иван Васильевич меняет профессию» россиянина сопровождает на всем протяжении его жизни этакие полулубки-полукарикатуры со съехавшей на ухо короной. А у «них», «за рубежами» — Александры Великие и Ричарды Львиное Сердце, а у нас … (здесь, для жизненной достоверности, следует обреченно, не без досады, махнуть рукой).
Безусловно, не обошлось без историков-профессионалов, подгадивших в этом вопросе из своих мелких корпоративных соображений. Но, положа руку на сердце, нельзя сбрасывать и свойственное нам самим плебейское завистливое недоброжелательство начальству, которое заставляет принимать любую дрянь и напраслину, радуясь малейшему унижению высокого ради того, чтобы хотя бы ненадолго почувствовать самого себя « в формате».
А ведь даже без скидок на патриотизм наши отечественные правители выглядят величественно и эпично, в сравнении с любыми правителями иных народов. Взять хотя бы Александра Невского, сочетавшего в своей личности качества Людовика Святого и Ричарда Корделиона, или Ивана Грозного, по сравнению с которым меркнет любой иноземный монарх в мировой истории, пожалуй, за исключением только Цинь Шихуаньди. На их фоне крайне интересно и неожиданно тонко выглядит такой, казалось бы, забубенно московский, тучный, пряничный Алексей Михайлович, отец необузданного Петра.
Интересно будет вспомнить историю, раскрывающую царя Алексея как глубоко верующего, одухотворенного человека, достойного своего имени. История эта связана с большой незадачей, приключившейся с одним из наиболее ярких деятелей Московского государства, личного приближенных к царю – Афанасием Ордин-Нащокиным, точнее, не с ним самим, а с его сыном Воином. Время было неустойчивое, местами странное, и в погоне за суетным временем московский вельможа, думный дворянин Афанасий приставил к своему сыну пленных поляков в качестве учителей европейских хитромудрых наук. Какая практическая польза из этого вышла, сказать наверняка трудно, но достоверно то, что молодой Воин так проникся презрением к своему отечеству, что от московской жизни его просто «тошнило» – именно так об этом повествуют источники (поляки были не просто европейцами, а – пленными европейцами, явно пытавшимися взять хотя бы мировоззренческий реванш за счет принижения пленившей их страны).
В результате, воспользовавшись благоприятной ситуацией, старомосковский недоросль бежал за границу, в ту самую Польшу, с царскими деньгами и, по-видимому, с достаточно секретными бумагами. В Москве предателей не любили, как собственно, и у всех культурных народов, и такой казус грозил серьезными последствиями не только самому беглецу, но и его заслуженному родителю, у которого, к тому же, было довольно много врагов в царском окружении.
Но, что интересно, царь Алексей не только не стремится наказать своего воеводу и дипломата, но, сохраняя принципиальное отношение к поступку недостойного юнца, очень искренне утешает своего старого слугу, создав один из наиболее глубоких и тонких по чувству документов древнерусской культуры. Осуждая поступок отступника, он, тем не менее, пытается объяснить его возрастным неразумием и юношеской незрелой увлеченностью: «А тому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хощет создания Владычня и творения руки Его видеть на сем свете; якоже и птица летает семо и овамо, и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от Святого Духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится!»
Историк С.Ф. Платонов, комментируя этот документ, не удержался от восклицания: «Какая доброта и какой такт диктовали эти золотые слова утешения в беде, больше которой «на свете не бывает!». И действительно, будучи послан от польского короля к императору, а далее во Францию, молодой человек возвращается на родину, получает прощение и отпускается на житье в отцовские деревни, что в то суровое время вовсе не являлось обыденным исходом такой «незадачи».
Интересно и то, как сам отец реагировал на проступок сына, что также получило отражение в переписке: поражает достоинство тона, встречаемое разве что у персонажей древнегреческой трагедии. Афанасий Ордин-Нащокин передает царю через доверенное лицо приказа Тайных дел следующие слова: «Печали у меня о сыне нет, и его не жаль, а жаль дело, и печаль о том, что сын мой, презрев великого государя, неизреченную милость своровал, а я про то ничего не знал. Смертной казни достоин я без всякого милосердия, если что-нибудь знал». Более того, он предостерегает царя от возможного резонанса на легкое прощение поступка сына в кругах московской элиты, которое могло бы помешать делу мирных переговоров с Польшей: «Воззри, государь, на божие и на свое государское всенародное дело, чтобы оно мною и сынишком моим от ненавистей людских разрушено не было, а я вины сынишка своего не укрываю, и в обращении его как тебе, великому государю, бог известит, пожаловать или казнить».
История эта могла закончиться по-другому: не прощением «блудного сына», и вполне возможно, даже казнью. Но то, как она закончилась в реальности, еще раз обращает внимание на то, что четкое сознание границы между добром и злом, а также непреложных принципов, вовсе не означает жестокости и бессердечия.
В этом смысле очень необычно для нас звучат слова Алексея Михайловича, касающиеся темы измены отечеству из письма-утешения: «Отпал ли ты от отечества? Но имеем отечество на небесах – Иерусалим». Я думаю, из этой фразы многое понятно, в том числе и кажущаяся снисходительность царя к проступку молодого дворянина.
Кстати: Не знаю, насколько буковедски-достоверны знаменитые слова Сталина, будто бы сказанные им в ответ на предложение немцев обменять его сына Якова на фельдмаршала Паулюса: «Я солдата на фельдмаршала не меняю». Но то, что они лежат в пространстве державной логики и высокого стиля жизни – несомненно. Хотя нашим историческим деятелям все-таки не повезло с историческим пиаром.
П. Уваров