П.Б. Уваров
Коммуникативная теория исторического процесса
Две любви творят эти два града; любовь к Богу творит Иерусалим, любовь к миру творит Вавилон.
Блж. Августин
Важнейшей задачей, которая, на наш взгляд, стоит перед исторической наукой, оказывается возвращение себе статуса нормального в эпистемологическом плане исследовательского предприятия. Программа-минимум заключается в признании необходимости данной методологической революции. Программа-максимум предполагает восстановление полноценного теоретического сегмента в пространстве исторического знания, с полноценным использованием возможностей исследовательской логики, а не только ее индуктивной, эмпирической версии. Мы полностью согласны со следующим утверждением И.М. Савельевой: «Облик исторической науки второй половины XIX в.; а во многом и первой половины ХХ в. очень заметно изменился под влиянием позитивистского подхода, представители которого, с одной стороны, много сил приложили к тому, чтобы отделить историю от философии, а с другой – передоверили задачи исторического анализа социальным наукам, сделав уделом историка сбор эмпирического материала» [23, с. 12]. Вероятно, речь должна идти о своеобразной реституции относительно философского и социологического знания с целью восстановления научного суверенитета истории, который невозможен без восстановления фигуры историка-теоретика в той же мере, насколько в рамках физики важна и первостепенна роль физика-теоретика.
Не секрет, что в рамках новоевропейского научного проекта пространство истории оказывается простым продолжением природного пространства. В рамках такого произвольного допущения сформировалась виталистская парадигма, организующая и определяющая в соответствующем ключе все доминирующие исследовательские программы в исторической науке. Таким образом, предпосылочное знание, в неявной форме определяющее все рационализируемые исследовательские операции, базируется на представлении о людском сообществе как изначальной популяции высокоорганизованных животных, ставящих перед собой, прежде всего задачу удовлетворения материально-физиологических потребностей. В результате поступательного развития эта потребность воплощается в цивилизованную систему производства и распределения материальных благ. Естественно, фундаментальным детерминантом исторического процесса становится развитие хозяйства и социально-экономических отношений. Тем самым, гипотеза об экономическом детерминизме исторического развития сформировалась исходя из произвольного (т.е. никем не доказанного, не наблюдаемого, не проверенного экспериментально) допущения о свойствах исторической реальности как чисто природной, биологической в своей основе.
Правда, не все историки разделяли эту виталистскую парадигму даже в эпоху ее расцвета. Великий немецкий историк И.Г. Дройзен в своей работе «Энциклопедия и методология истории» писал: «Но материальные условия далеко не исчерпывают сущность нравственного мира, их никак не достаточно для объяснения этого мира, и кто полагает, что может объяснить его материальными условиями, тот теряет или отрицает здесь самое что ни на есть главное. Ведь, не деревом и медью инструментов, не акустическими законами звуков и аккордов, которые они издают, можно объяснить и понять Бетховенскую симфонию. У композитора были все эти средства и материалы, и акустические эффекты, чтобы породить нечто, не имеющее аналогии во всей сфере природы, нечто, возникшее в его душе и в душах людей, самозабвенно внимающих его музыке…» [16, с. 53].
Более того, витализм как основа историзма входит в явное противоречие с собственной конструирующей логикой, как только мы обращаемся к реальному историческому процессу и тому месту, которое принадлежало в нем материальному фактору.
«Если рассматривать историю человечества в плане материальном, – пишет А.Я. Гуревич, – технического прогресса, то, по-видимому, можно предположить, что люди должны были более или менее сознательно стараться улучшать условия своего материального существования, производить больше продуктов питания для того, чтобы обеспечивать себя и свои семьи, поддерживать государственную власть и т.д. Казалось бы, это бесспорно и вместе с тем мы видим, что в традиционных цивилизациях колоссальное количество силы и материальных средств расходовалось часто вовсе неразумно: не на производство и развитие техники, а, напротив, – с точки зрения технического прогресса – иррационально, деструктивно. На что в Египте больше всего тратилось силы и рабочих средств? На повышение урожайности? На постройку плотин? На строительство жилых домов? Нет! На постройку колоссальных усыпальниц для фараонов!
…Не знаю, в какой мере Шартрский собор или Тадж-Махал свидетельствуют о техническом прогрессе, но эти знаменитые сооружения говорят нам о том, что люди распоряжаются материальными средствами далеко не так просто, как это представляется «экономическому материалисту», который полагает, что главная цель развития любого общества – создание так называемого материально-технического базиса» [12, с. 246–247].
Мы приводим столь обширную цитату из лекции уважаемого в научном мире медиевиста с целью еще раз обратить внимание на то, сколь уязвимо выглядит в настоящий момент материально-экономическая детерминация истории и сколь избыточной выглядит сама историческая активность человечества, мотивированная лишь удовлетворением материально-физиологических потребностей. Допустить такое объяснение происхождения и развития цивилизации все равно, что посчитать целесообразным осуществление кругосветного путешествия с целью попасть из одного района Москвы в другой. Но наиболее серьезным основанием поставить под сомнение виталистскую парадигму понимания истории оказывается заведомо ограниченная включенность человека в систематику природной среды.
Известный философ и социолог В.М. Вильчек писал: «Животные имеют врожденный, инстинктивный (или хорошо согласованный с инстинктами – «видовой») план жизнедеятельности, а человек его не имеет. Эта самоочевидная истина и дает нам ключ к тайне происхождения человека [курсив наш. – П.У.] <…> частичная утрата (ослабленность, недостаточность, поврежденность) коммуникации со средой обитания (дефект плана деятельности) и себе подобными (дефект плана отношений) – и есть первоначальное отчуждение, исключавшее прачеловека из природной тотальности» [9, с. 13]. Вильчековское исключение человека из «природной тотальности» вполне соответствует «выпадению предчеловека из природного континуума» в построениях А.А. Пелипенко и И.Г. Яковенко [20, с. 29].
Более того, данная проблема рассматривалась еще К. Марксом в «Капитале» при анализе процессов труда: «Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, а пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т.е. идеально» [18, с. 189]. Комментируя эти слова К. Маркса, В.М. Вильчек замечает: «Точнее было бы, думается, сказать иначе: самая плохая пчела отличается от наилучшего архитектора тем, что ей нет нужды строить план в голове, он ей дан от рождения. Человеку – не дан, и он вынужден с самого начала, как пишет Маркс, но не только с начала конкретного трудового процесса, а с самого начала своей истории, восполнять эту недостачу искусственно: заменив информацию, заключенную в молекуле ДНК, информацией, заключенной в образе. Стоить поменять местами эпитеты, как в марксовой общеизвестной фразе проявляется виртуально содержащийся в ней глубочайший смысл: очевидное, не требующее доказательств, т.е. аксиоматическое отличие человека от животного – деятельность не по инстинкту, не по «мерке вида» (Маркс), а по неврожденной программе, – из следствия, итога антропогенеза превращается в его, антропогенеза, причину. И тогда все становится на свои места» [9, с. 13]. Естественно, аксиоматичность отсутствия у человека детерминирующей инстинктивной программы деятельности и исключительная роль сознания в ее выработке является для гуманитарного знания, в особенности истории, вопросом принципиальным.
С одной стороны, виталистская парадигма истории в самых своих основаниях выглядит интеллектуальной натяжкой, а с другой – вполне правомерна постановка вопроса о новом парадигмальном основании исторической науки, в большей степени соответствующим природе самого исторического процесса.
Огромная роль именно образного освоения мира позволяет поставить вопрос о дектической парадигме, т.е. признать особую реальность, в рамках которой сознание оказывается конституирующим началом.
Французский историк П. Вен заявляет: «… Ничто и никогда не существует и не действует за пределами замков, выстроенных воображением <…> Следовательно, эти замки возводятся в пространстве: они сами – единственное наличествующее пространство; они образуют пространство, свое пространство, когда их возводят; вокруг них нет оттесняемой негативности, стремящейся проникнуть внутрь. Итак, существует только то, что конституировано воображением, выстроившим замок. <…> При таком понимании <…> воображение не тождественно способности, известной под этим именем психологии и истории; оно не расширяет ни в грезах, ни в пророчествах пространство сосуда, в котором мы заключены: наоборот, оно возводит стенки его, и за пределами этого сосуда не существует ничего. <…> Такое воображение представляет собой способность, но лишь в кантовском смысле слова: это трансцендентальная способность; она конституирует наш мир, вместо того чтобы быть его закваской или его божеством [8, с. 154, 6]. Несмотря на некоторую нестрогость понятия «воображение», убеждение Вена в том, что «реальность есть порождение конституирующего воображения человеческого рода» [8, с. 144], относится к существу вопроса о дектическом характере исторической действительности.
Историческое пространство – это пространство, осложненное включением в него человека, лишенного опоры на инстинктивную программу деятельности. Исходя из этого, дектическая реальность представляет собой:
а) пространство переживания человеком неопределенности существования и, одновременно,
б) потребности в обретении определенности существования, т.е. в обретении человеком (или коллективом) такого состояния, когда для него вполне ясным оказывается смысл существования и значимые параметры действительности. В этом случае человек обретает ценностный эталон, позволяющий осуществлять проблемный выбор в разнообразных ситуациях, а так же осознанно планировать свою деятельность, достигая поставленных перед собой долговременных или близких целей.
По мнению П. Тиллиха, именно переплетения переживания неопределенности и стремление к определенности существования является движущей силой истории: «Неопределенность жизни обнаруживает себя во всех ее измерениях, сферах и процессах; проблема определенности жизни неявно присутствует повсюду. Все создания стремятся к лишенному неопределенности осуществлению своих сущностных возможностей, но только в человеке как носителе духа неоднозначность жизни и поиски ее определенности становятся осознанными. Человек переживает неопределенность жизни во всех ее измерениях, так как он участвует в них; он также переживает ее непосредственно в себе самом как многозначность функций духа – морали, культуры и религии. Из этого опыта и проистекают поиски определенности жизни: это поиски жизни, которая достигла того, к чему направлена ее самотрансценденция» [27, с. 232]. Кроме того, можно вспомнить, что П.А. Сорокин отмечал, как крайне важную, «человеческую потребность в правильной ориентации во вселенной и правильного понимания самой вселенной» [25, с. 485]. Г. Терборн саму принадлежность к культуре склонен рассматривать сквозь призму дектического категориального аппарата (т.е. дискурсивные, коммуникативные, прагматические практики) и отношение к проблеме определенности: «Принадлежность к культуре означает усвоение определенной когнитивной и коммуникативной компетенции, определенного языка, социального горизонта, мировоззрения или совокупности верований, способа толковать и определять ситуации, справляться с неопределенностью и посылать сигналы» [26, с. 105].
Стремление к достижению определенности существования реализуется в процессе решения взаимозависимых, взаимообусловленных задач – навигационной, коммуникативной и формативной. Они в совокупности определяют процесс историогенеза во всей его сложности и нюансировке. Они неизменны, актуальны и влиятельны для любой исторической эпохи и действующих в пространстве истории людей...
Полный вариант статьи можно скачать в разделе "Каталог файлов"